Сей святый и блаженный Стефан погребен в Галиче в Богоявленской церкви. А при погребении его по совету усердствующих списан со всего его подобия действительный образ. А на том святом образе надпись зделана сицева.

Сей святый Стефан родися во граде Галиче от отца именем Трофима по реклому Нечаева и от матери Евдокии. Трофим с же бет в том граде купец. И егда святый Стефан доспе возраста, оставль отца и матерь, и жену, и единаго от чад своих, юродствоваше многа лета. И преставися в лета от сотворения мира 7175 году, а от рожества Христова 1667 году, майя в 13 день, на память святыя мученицы Гликерии, в понедельник ше-стыя недели по Пасце (л. 33 об.) и в 14 (так\) час дни. Погребение было майя в 14 день на память святаго мученика Исидора, иже во острове Хиосе, и святаго Исидора Христа ради юродиваго, ростовскаго чюдотворца, в 7-м часу дни. При погребении были галицких монастырей архимандриты: Новоезерского монастыря Авраамиева архимандрит Христофор, Паисейна монастыря архимандрит Сергий, галицкой соборной церкви Спаской протопоп Феофилакт з братиею и всего града Галича священницы и диа-кони. От мирских чинов - галицкой воевода Артемей Антоновичь сын Мусин-Пушкин да галицкой же преждебывшей воевода стольник Кондратей Афанасьев сын Загрязской, дворяне: Давид Не-плюев, Иван Ларионов и иные дворяне, и дети боярские, уи многий посацкия и уездныя люди з женами и з детьми. Погребено тело его в Галиче (л. 34) на посаде у церкви Богоявления господня под трапезою на левой стране за печью, идеже он сам себе гроб ископа.

Оный блаженный Стефан был человек убогий, а на погребение его стеклося множество именитыхх людей. И пронесенным от стариков слухом4 уверенось (так\), что они во время съезда своего удивлялись божию о святом Стефане откровению, а потому больше, что для погребения его званый они младым юношем, которого по осведомлению ч никто не посылывал, и почли за ангела божия. (л. 35)

3

Государю моему дядюшке, Гаврилу Самсоновичю, о господе радоватися. Племянник твой Стефанко, припадая ногам твоим, со слезами молю и прошу у твоего благоутробия, матерь мою рождыную почитай. И жену мою такожде почитай вместо меня. Не презри моего убогаго прошения. Аще кто почитает вдов и сирот убогих, во мнозе изобильстве бывает. Аще ли отвращает от них уши свои, во мнозей скудости будет. В ню же меру мерите, возмерится и нам. Почто же немного пишу, веси бо божественное писание. За мене же грешнаго бога моли. Буди же благословен со всем своим благодатным" домом всегда и ныне и присно и во веки веков. Аминь (л. 35 об.)

4

Тем же и вси православии собори, елико от священных и елико от инок, и елико от мирских, аще вникнут в сию еписто-лию, написанную многогрешнаго рукою, обрящете что неисправно и просто, бога ради простите, а не клените, яко да и сами вы от бога ц человек требуете прощения. Понеже забвение и неразумие надо всеми хвалится. Слава совершителю богу. Аминь.

Приложение 2

Азбука о голом и небогатом человеке

А з есми наг и бос, голоден и холоден, сьести нечаво.

Богь душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

Всдаить весь мир, что взять мне негде и купить не на што.

Говорил мне доброй человек на Москве, посулил мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришол, и он мне отказал; а толка мне он насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю: на што было и сулить, коли чево нет.

Добро бы он человек слово свое попомънил и денегь мне дал, и я к нему пришол, и он мне отказал.

Есть в людех всего много, да нам не дадуть, а сами умруть.

Живу я, доброй молодец, весь день неедъши, а покушать мне нечево.

Зеваетца мне по брюху с великих недоедков, ходечи губы помертвели, а поесть мне нечаво.

Земля моя пуста, вся травою заросла, пахать не на чим и сеить нечаво, а взять негде.

И живот мой истощал по чюжим сторонам вола-час, а бедность меня, голенькова, изнела.

Как мне, бедному и безплемянному, промышлять и где мне подетися от лихь людей, от недобрыхь?

Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають, а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Мыслию своею всево бы у себя много видель, и платья цветного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца.

На што живот мои позозрен? Лучи странна животи смерть прияти, нижели уродом ходити.

О горе мне! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голенькимъ не дадуть.

Покоя себе, своей бедности не обретаю, лапти розбиваю, а добра не налезу.

Разум мой не осяжеть, живот мои не обрящеть своей бедности, все на меня востали, хотять меня, молодца, въдрук погрузить, а бог не выдасть - и свинья не съесть.

Своей горкой не ведаю, как жить и как мне промышлять.

Тверд живот мой, а сердце с кручины пропало и не осягнеть.

Учинилася мне беда великая, в бедности хожю, весь день неедши; а поесть мне нихто не дасть. Увы мне, бедному, увы, безплемянному, где мне от лихь людей детца и голову приклонить?

Ферези были у меня добры, да лихия люди за долъгь сняли.

Хоронился от должников, да не ухоронилъся: приставов посылають, на правеж ставять, по ногам ставять, а възять мне негде, и отъкупитца нечим.

ОТець мой и мати моя оставили мне имение были свое, да лихие люди всем завладели. Ох, моя беда!

Цел был дом мои, да не велел бог жити и владети. Чюжево не хотелось, своево не лучилось, как мне, бедному, промышлять?

Шел бы в город да удрал бы суконца хорошепкова на однорядку, да денегь нет, а в долгь нихто не верять, как мне быть?

Щеголял бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чем. Лихо мне!

Разумеется, сущность смешного остается во все века одинаковой, однако преобладание тех или иных черт в "смеховой культуре" позволяет различать в смехе национальные черты и черты эпохи. Древнерусский смех относится по своему типу к смеху средневековому.

Для средневекового смеха характерна его направленность на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия. Этот смех чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным.

Направленность средневекового смеха, в частности, и против самого смеющегося отметил и достаточно хорошо показал М. М. Бахтин в своей книге "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Он пишет: "Отметим важную особенность народно-праздничного смеха: этот смех направлен и на самих смеющихся".(1) Среди произведений русской демократической сатиры, в которых авторы пишут о себе или о своей среде, назовем "Азбуку о голом и небогатом человеке", "Послание дворительное недругу", "Службу кабаку", "Калязинскую челобитную", "Стих о жизни патриарших певчих" и др. Во всех этих произведениях совершается осмеивание себя или по крайней мере своей среды.

Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха. Авторы притворяются дураками, "валяют дурака", делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе. Это их "авторский образ", необходимый им для их "смеховой работы", которая состоит в том, чтобы "дурить" и "воздурять" все существующее. "В песнях поносных воздуряем тя", - так пишет автор "Службы кабаку", обращаясь к последнему. (2)

Смех, направленный на самих себя, чувствуется и в шуточном послании конца 1680-х годов стрельцов Никиты Гладкого (3) и Алексея Стрижова к Сильвестру Медведеву.

Ввиду того что "нелитературный" смех этот крайне редко встречается в документальных источниках, привожу это письмо полностью; Гладкий и Стрижов шутливо обращаются к Сильвестру Медведеву:

"Пречестный отче Селивестре! Желая тебе спасения и здравия, Алешка Стрижов, Никитка Гладков премного челом бьют. Вчерашния нощи Федора Леонтьевича проводили в часу 4-м, а от него пошли в 5-м, да у Андрея сидели, и от Андрея пошли за два часа до света, и стояли утренюю у Екатерины мученицы, близь церкви, и разошлись в домишки за полчаса до света. И в домишках своих мы спали долго, а ели мало. Пожалуй, государь, накорми нас, чем Бог тебе по тому положит: меня, Алешку, хотя крупенею, а желаю и от рыбки; а меня, Никитку, рыбкою ж по черкаски. Христа ради накорми, а не отказывай! Писал Никитка Гладков, челом бью.

Желая против сего писания, Алешка Стрижов челом бьет".

Гладкий и Стрижов "валяют дурака": требуют себе изысканных яств под видом обычной милостыни.

В древнерусском смехе есть одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и т. п. Считать всю эту обильную литературу просто антирелигиозной и антицерковной мне кажется не очень правильным. Люди Древней Руси в массе своей были, как известно, в достаточной степени религиозными, а речь идет именно о массовом явлении. К тому же большинство этих пародий создавалось в среде мелких клириков.

Аналогичное положение было и на Западе в средние века. Приведу некоторые цитаты из книги М. Бахтина о Рабле. Вот они: "Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и ученые богословы разрешали себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и "монашеские шутки" ("Joca monacorum"), как называлось одно из популярнейших произведений средневековья. В своих кельях они создавали пародийные и полупародийные ученые трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке... В дальнейшем развитии смеховой латинской литературы создаются пародийные дублеты буквально на все моменты церковного культа и вероучения. Это так называемая "parodia sacra", то есть "священная пародия", одно из своеобразнейших и до сих пор недостаточно понятых явлений средневековой литературы. До нас дошли довольно многочисленные пародийные литургии ("Литургия пьяниц", "Литургия игроков" и др.), пародии на евангельские чтения, на церковные гимны, на псалмы, дошли травести различных евангельских изречений и т. п. Создавались также пародийные завещания ("Завещание свиньи", "Завещание осла"), пародийные эпитафии, пародийные постановления соборов и др. Литература эта почти необозрима. И вся она была освящена традицией и в какой-то мере терпелась церковью. Часть ее создавалась и бытовала под эгидой "пасхального смеха" или "рождественского смеха", часть же (пародийные литургии и молитвы) была непосредственно связана с "праздником дураков" и, возможно, исполнялась во время этого праздника... Не менее богатой и еще более разнообразной была смеховая литература средних веков на народных языках. И здесь мы найдем явления, аналогичные "parodia sacra": пародийные молитвы, пародийные проповеди (так называемые "sermons joieux", т. е. "веселые проповеди" во Франции), рождественские песни, пародийные житийные легенды и др. Но преобладают здесь светские пародии и травести, дающие смеховой аспект феодального строя и феодальной героики. Таковы пародийные эпосы средневековья: животные, шутовские, плутовские и дурацкие; элементы пародийного героического эпоса у кантасториев, появление смеховых дублеров эпических героев (комический Роланд) и др. Создаются пародийные рыцарские романы ("Мул без узды", "Окассен и Николет"). Развиваются различные жанры смеховой риторики: всевозможные "прения" карнавального типа, диспуты, диалоги, комические "хвалебные слова" (или "прославления") и др. Карнавальный смех звучит в фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров)" (Бахтину с. 17-19).

Аналогичную картину представляет и русская демократическая сатира XVII в.: "Служба кабаку" и "Праздник кабацких ярыжек", "Калязинская челобитная", "Сказание о бражнике".(4) В них мы можем найти пародии на церковные песнопения и на молитвы, даже на такую священнейшую, как "Отче наш". И нет никаких указаний на то, что эти произведения запрещались. Напротив, некоторые снабжались предисловиями к "благочестивому читателю".

Дело, по-моему, в том, что древнерусские пародии вообще не являются пародиями в современном смысле. Это пародии особые - средневековые.

"Краткая литературная энциклопедия" (т. 5, М., 1968) дает следующее определение пародии: "Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния" (с. 604). Между тем такого рода пародирования с целью осмеяния произведения, жанра или автора древнерусская литература, по-видимому, вообще не знает. Автор статьи о пародии в "Краткой литературной энциклопедии" пишет далее: "Литературная пародия „передразнивает" не самое действительность (реальные события, лица и т. п.), а ее изображение в литературных произведениях" (там же). В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создается смеховая ситуация внутри самого произведения. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию, создающуюся внутри самого произведения. Пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности: челобитные, послания, судопроизводственные документы, росписи о приданом, путники, лечебники, те или иные церковные службы, молитвы и т. д., и т. п. Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками - знаковой системой.

В качестве этих знаков берется то, что в историческом источниковедении называется формуляром документа, т. е. формулы, в которых пишется документ, особенно начальные и заключительные, и расположение материала - порядок следования.

Изучая эти древнерусские пародии, можно составить довольно точное представление о том, что считалось обязательным в том или ином документе, что являлось признаком, знаком, по которому мог быть распознан тот или иной деловой жанр.

Впрочем, эти формулы-знаки в древнерусских пародиях служили вовсе не для того только, чтобы "узнавать" жанр, они были нужны для придания произведению еще одного значения, отсутствовавшего в пародируемом объекте, - значения смехового. Поэтому признаки-знаки были обильны. Автор не ограничивал их число, а стремился к тому, чтобы исчерпать признаки жанра: чем больше, тем лучше, т. е. "тем смешнее". Как признаки жанра они давались избыточно, как сигналы к смеху они должны были по возможности плотнее насыщать текст, чтобы смех не прерывался.

Древнерусские пародии относятся к тому времени, когда индивидуальный стиль за очень редкими исключениями не осознавался как таковой (5). Стиль осознавался только в его связи с определенным жанром литературы или определенной формой деловой письменности: был стиль агиографический и летописный, стиль торжественной проповеди или стиль хронографический и т. д.

Приступая к написанию того или иного произведения, автор обязан был примениться к стилю того жанра, которым он хотел воспользоваться. Стиль был в древнерусской литературе признаком жанра, но не автора.

В некоторых случаях пародия могла воспроизводить формулы того или иного произведения (но не автора этого произведения): например, молитвы "Отче наш", того или иного псалма. Но такого рода пародии были редки. Пародируемых конкретных произведений было мало, так как они должны были быть хорошо знакомы читателям, чтобы их можно было легко узнавать в пародии.

Признаки жанра - те или иные повторяющиеся формулы, фразеологические сочетания, в деловой письменности - формуляр. Признаки пародируемого произведения - это не стилистические "ходы", а определенные, запомнившиеся "индивидуальные" формулы.

В целом пародировался не общий характер стиля в нашем смысле слова, а лишь запоминавшиеся выражения. Пародируются слова, выражения, обороты, ритмический рисунок и мелодия. Происходит как бы искажение текста. Для того, чтобы понять пародию, нужно хорошо знать или текст пародируемого произведения, или "формуляр" жанра.

Пародируемый текст искажается. Это как бы "фальшивое" воспроизведение пародируемого памятника - воспроизведение с ошибками, подобно фальшивому пению. Характерно, что пародии на церковное богослужение действительно пелись или произносились нараспев, как пелся и произносился и сам пародируемый текст, но пелись и произносились нарочито фальшиво. В "Службе кабаку" пародировалась не только служба, но и самое исполнение службы; высмеивался не только текст, но и тот, кто служил, поэтому исполнение такой "службы" чаще всего должно было быть коллективным: священник, дьякон, дьячок, хор и пр.

В "Азбуке о голом и небогатом человеке" тоже был пародируемый персонаж - учащийся. "Азбука" написана как бы от лица заучивающего азбуку, думающего о своих неудачах. Персонажи эти как бы не понимали настоящего текста и, искажая его, "проговаривались" о своих нуждах, заботах и бедах. Персонажи - не объекты, а субъекты пародии. Не они пародируют, а они сами не понимают текст, оглупляют его и сами строят из себя дураков, неспособных учеников, думающих только о своей нужде.

Пародируются по преимуществу организованные формы письменности, деловой и литературной, организованные формы слова. При этом все знаки и признаки организованности становятся бессмысленными. Возникает "бессистемность неблагополучия".

Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение, создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий, - и сделать это по всем статьям и с наибольшей полнотой. Полнота разрушения знаковой системы, упорядоченного знаками мира, и полнота построения мира неупорядоченного, мира "антикультуры", (6) во всех отношениях нелепого, - одна из целей пародии.

Для древнерусских пародий характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры - и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир "антикультуры". В первом мире господствует благополучие и упорядоченность знаковой системы, во втором - нищета, голод, пьянство и полная спутанность всех значений. Люди во втором - босы, наги, либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь-лапти, рогоженные одежды, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, "мятутся меж двор", кабак заменяет им церковь, тюремный двор - монастырь, пьянство - аскетические подвиги, и т. д. Все знаки означают нечто противоположное тому, что они значат в "нормальном мире".

Это мир кромешный - мир недействительный. Он подчеркнуто выдуманный. Поэтому в начале и конце произведения даются нелепые, запутывающие адреса, нелепое календарное указание. В "Росписи о приданом" так исчисляются предлагаемые богатства: "Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, - 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде". (7) "И всево приданова почитают от Яузы до Москвы-реки шесть верст, а от места до места один перст" (Русская сатира, с. 127). Перед нами небылица, небывальщина, но небылица, жизнь в которой неблагополучна, а люди существуют "в бегах" и "в бедах".

Автор шутовской челобитной говорит о себе: "Ис поля вышел, из леса выполз, из болота выбрел, а неведомо кто" (Очерки, с. 113). Образ адресата, т. е. того лица, к которому обращается автор, также нарочито нереален: "Жалоба нам, господам, на такова же человека, каков ты сам. Ни ниже, ни выше, в твой же образ нос, на рожу сполз. Глаза нависли, во лбу звезда, борода у нево в три волоса широка и окладиста, кавтан...ной, пуговицы твер-ския, в три молота збиты" (там же). Время также нереально: "Дело у нас в месице саврасе, в серую субботу, в соловой четверк, в желтой пяток..." (там же). "Месяца китовраса в нелепый-день...", - так начинается "Служба кабаку" (там же, с. 61). Создается нагромождение чепухи: "руки держал за пазухою, а ногами правил, а головою в седле сидел" (там же, с. 113).

"Небылицы" эти "перевертывают", но даже не те произведения и не те жанры, у которых берут их форму (челобитные, судные дела, росписи о приданом, путники и пр.), а самый мир, действительность и создают некую "небыль", чепуху, изнаночный мир, или, как теперь принято говорить, "антимир". В этом "антимире" нарочито подчеркивается его нереальность, непредставимость, нелогичность.

Антимир, небылицы, изнаночный мир, который создают так называемые древнерусские "пародии", может иногда "вывертывать" и самые произведения. В демократической сатире "Лечебник, како лечить иноземцев" перевертывается лечебник - создается своего рода "антилечебник". "Перевертыши" эти очень близки к современным "пародиям", но с одним существенным отличием. Современные пародии в той или иной степени "дискредитируют" пародируемые произведения: делают их и их авторов смешными. В "Лечебнике же, како лечить иноземцев" этой дискредитации лечебников нет. Это просто другой лечебник: перевернутый, опрокинутый, вывороченный наизнанку, смешной сам по себе, обращающий смех на себя. В нем даются рецепты нереальных лечебных средств - нарочитая чепуха.

В "Лечебнике, како лечить иноземцев" предлагается материализовать, взвешивать на аптекарских весах не поддающиеся взвешиванию и употреблению отвлеченные понятия и давать их в виде лекарств больному: вежливое журавлиное ступанье, сладкос-лышные песни, денные светлости, самый тонкий блошиный скок, ладонное плескание, филинов смех, сухой крещенский мороз и пр. В реальные снадобья превращен мир звуков: "Взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкого вешняго конаго топу 13 золотников, светлаго тележнаго скрипу 16 золотников, жесткого колоколнаго звону 13 золотников". Далее в "Лечебнике" значатся: густой медвежий рык, крупное кошачье ворчанье, курочий высокий голос и пр. (Очерки, с. 247).

Характерны с этой точки зрения самые названия древнерусских пародийных произведений: песни "поносные" (там же, с. 72), песни "нелепые" (там же, с. 64), кафизмы "пустотные" (там же, с. 64); изображаемое торжество именуется "нелепым" (там же, с. 65), и т. д. Смех в данном случае направлен не на другое произведение, как в пародиях нового времени, а на то самое, которое читает или слушает воспринимающий его. Это типичный для средневековья "смех над самим собой" - в том числе и над тем произведением, которое в данный момент читается. Смех имманентен самому произведению. Читатель смеется не над другим каким-то автором, не над другим произведением, а над тем, что он читает, и над его автором. Автор "валяет дурака", обращает смех на себя, а не на других. Поэтому-то "пустотная кафизма" не есть издевательство над какой-то другой кафизмой, а представляет собой антикафизму, замкнутую в себе, над собой смеющуюся, небылицу, чепуху.

Перед нами изнанка мира. Мир перевернутый, реально невозможный, абсурдный, дурацкий.

"Перевернутость" может подчеркиваться тем, что действие переносится в мир рыб ("Повесть о Ерше Ершовиче") или мир домашних птиц ("Повесть о куре") и пр. Перенос человеческих отношений в "Повести о Ерше" в мир рыб настолько сам по себе действен как прием разрушения реальности, что другой "чепухи" в "Повести о Ерше" уже относительно мало; она не нужна.

В этом изнаночном, перевернутом мире человек изымается из всех стабильных форм его окружения, переносится в подчеркнуто нереальную среду.

Все вещи в небылице получают не свое, а какое-то чужое, нелепое назначение: "На малой вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведерышки" (Очерки, с. 60. Действующим лицам, читателям, слушателям предлагается делать то, что они заведомо делать не могут: "Глухие потешно слушайте, нагие веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается" (там же, с. 65).

Дурость, глупость - важный компонент древнерусского смеха. Смешащий, как я уже сказал, "валяет дурака", обращает смех на себя, играет в дурака.

Что такое древнерусский дурак? Это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий себя и мир от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, - разоблачитель и разоблачающийся одновременно, нарушитель знаковой системы, человек, ошибочно ею пользующийся. Вот почему в древнерусском смехе такую большую роль играет нагота и обнажение.

Изобретательность в изображении и констатации наготы в произведениях демократической литературы поразительна. Кабацкие "антимолитвы" воспевают наготу, нагота изображается как освобождение от забот, от грехов, от суеты мира сего. Это своеобразная святость, идеал равенства, "райское житие". Вот некоторые отрывки из "Службы кабаку": "глас пустошнии подобен вседневному обнажению"; "в три дня очистился до нага" (Очерки, с. 61); "перстни, человече, на руке мешают, ногавицы тяжеле носить, портки и ты их на пиво меняеш" (там же, с. 61-62); "и той (кабак) избавит тя до нага от всего платья" (там же, с. 62); "се бо нам цвет приносится наготы" (там же, с. 52); "кто ли пропився до нага, не помянет тебе, кабаче" (там же, с. 62); "нагие веселитеся" (там же, с. 63); "наг обьявляешеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол: когда сором, ты закройся перстом"; "слава тебе, господи, было, да сплыло, не о чем думати, лише спи, не стой, одно лишь оборону от клопов держи, а то жити весело, да ести нечего" (там же, с. 67); "стих: пианица яко теля наготою и убожеством процвете" (там же, с. 89).

Особую роль в этом обнажении играет нагота гузна, подчеркнутая еще тем, что голое гузно вымазано в саже или в кале, метет собой полати и пр.; "голым гузном сажу с полатей мести во веки" (там же, с. 62); "с ярыжными спознался и на полатях голым гузном в саже повалялся" (там же, с. 64, ср. с. 73, 88 и др.).

Функция смеха - обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Обнажение уравнивает всех людей. "Братия голянская" равна между собой.

При этом дурость - это та же нагота по своей функции (там же, с. 69). Дурость - это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки. Они честны, правдивы, смелы. Они веселы, как веселы люди, ничего не имеющие. Они не понимают никаких условностей. Они правдолюбцы, почти святые, но только тоже "наизнанку".

Древнерусский смех - это смех "раздевающий", обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. Дурак - прежде всего человек, видящий и говорящий "голую" правду.

В древнерусском смехе большую роль играло выворачивание наизнанку одежды (вывороченные мехом наружу овчины), надетые задом наперед шапки. Особенную роль в смеховых переодеваниях Имели рогожа, мочала, солома, береста, лыко. Это были как бы "ложные материалы" - антиматериалы, излюбленные ряжеными и скоморохами. Все это знаменовало собой изнаночный мир, которым жил древнерусский смех.

Характерно, что при разоблачении еретиков публично демонстрировалось, что еретики принадлежат к антимиру, к кромешному (адскому) миру, что они "ненастоящие". Новгородский архиепископ Геннадий в 1490 г. приказал посадить еретиков на лошадей лицом к хвосту в вывороченном платье, в берестяных шлемах с мочальными хвостами, в венцах из сена и соломы, с надписями: "Се есть сатанино воинство". Это было своего рода раздевание еретиков - причисление их к изнаночному, бесовскому миру. Геннадий в этом случае ничего не изобретал (8), - он "разоблачал" еретиков вполне "древнерусским" способом.

Изнаночный мир не теряет связи с настоящим миром. Наизнанку выворачиваются настоящие вещи, понятия, идеи, молитвы, церемонии, жанровые формы и т. д. Однако вот что важно: вывертыванию подвергаются самые "лучшие" объекты - мир богатства, сытости, благочестия, знатности.

Нагота - это прежде всего неодетость, голод противостоит сытости, одинокость - это покинутость друзьями, безродность - это отсутствие родителей, бродяжничество - отсутствие оседлости, отсутствие своего дома, родных, кабак противостоит церкви, кабацкое веселие - церковной службе. Позади осмеиваемого мира все время маячит нечто положительное, отсутствие которого и есть тот мир, в котором живет некий молодец - герой произведения. Позади изнаночного мира всегда находится некий идеал, пусть даже самый пустяшный - в виде чувства сытости и довольства.

Антимир Древней Руси противостоит поэтому не обычной реальности, а некоей идеальной реальности, лучшим проявлениям этой реальности. Антимир противостоит святости - поэтому он богохулен, он противостоит богатству - поэтому он беден, противостоит церемониальности и этикету - поэтому он бесстыден, противостоит одетому и приличному - поэтому он раздет, наг, бос, неприличен; антигерой этого мира противостоит родовитому - поэтому он безроден, противостоит степенному - поэтому скачет, прыгает, поет веселые, отнюдь не степенные песни.

В "Азбуке о голом и небогатом человеке" негативность положения голого и небогатого все время подчеркивается в тексте: у других есть, а у небогатого человека нет; другие имеют, но взаймы не дают; хочется есть, но нечего; поехал бы в гости, да не на чем, не принимают и не приглашают; "есть у людей всево много, денег и платья, толко мне не дают", "живу я на Москве (т. е. в богатом месте, - Д. Л.), поесть мне нечево и купить не на што, а даром не дают"; "люди, вижу, что богато живут, а нам, голым, ничево не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут" (там же, с. 30-31). Негативность мира голого подчеркивается тем, что в прошлом голый имел все, в чем нуждается сейчас, мог выполнить те желания, которые сейчас не может: "отец мой оставил мне имение свое, я и то всио пропил и промотал"; "целой был дом мой, да не велел бог мне жить за скудостию моею"; "ерзнул бы за волком с сабаками, да не на чем, а бежать не смогу"; "ел бы я мясо, да лих в зубах вязнет, а притом же и негде взять"; "честь мне, молодцу, при отце сродницы воздавали, а все меня из ума выводили, а ныне мне насмешно сродницы и друзи насмеялись" (там же, с. 31-33). Наконец, негативность подчеркивается вполне "скоморошьим" приемом - богатым покроем совершенно бедных по материалу одежд: "Феризы были у меня хорошия - рагоженныя, а завяски были долгий мачальныя, и те лихия люди за долг стащили, а меня совсем обнажили" (там же, с. 31). Голый, неродовитый и бедный человек "Азбуки" не просто голый и бедный, а когда-то богатый, когда-то одетый в хорошие одежды, когда-то имевший почтенных родителей, когда-то имевший друзей, невесту.

Он принадлежал раньше к благополучному сословию, был сыт и при деньгах, имел жизненную "стабильность". Всего этого он лишен сейчас, и важна именно эта лишенность всего; герой не просто не имеет, а лишен: лишен благообразия, лишен денег, лишен пищи, лишен одежды, лишен жены и невесты, лишен родных и друзей и т. д. Герой скитается, не имеет дома, не имеет где голову приклонить.

Поэтому бедность, нагота, голод - это не постоянные явления, а временные. Это отсутствие богатства, одежды, сытости. Это изнаночный мир.

"Сказание о роскошном житии и веселии" демонстрирует общую нищету человеческого существования в формах и в знаковой системе богатой жизни. Нищета иронически представлена как богатство. "И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубов и садов и рощей избраных, езерь сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных".(9) Описание пиршественного стола с яствами в "Сказании" поразительно по изощренности и обилию угощения (см.: Изборник, с. 592). Там же и озеро вина, из которого всякий может пить, болото пива, пруд меда. Все это голодная фантазия, буйная фантазия нищего, нуждающегося в еде, питье, одежде, отдыхе. За всей этой картиной богатства и сытости стоит нищета, нагота, голод. "Разоблачается" эта картина несбыточного богатства описанием невероятного, запутанного пути к богатой стране - пути, который похож на лабиринт и оканчивается ничем: "А кого перевезут Дунай, тот домой не думай" (там же, с. 593). В путь надо брать с собой все приборы для еды и оружие, чтобы "пооб-махнутися" от мух - столько там сладкой пищи, на которую так падки мухи и голодные. А пошлины на том пути: "з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всего обозу по людям" (там же с. 593).

Аналогичное напоминание о том, что где-то хорошо, где-то пьют, едят и веселятся, видно и в шутливых приписках на псковских рукописях, собранных А. А. Покровским в его известной работе "Древнее Псковско-Новгородское письменное наследие": (10) "через тын пьют, а нас не зовут" (Шестоднев, XIV в., № 67 (175, 1305) - Покровский, с. 278); "Бог дай съдоровие к сему богатию, что кун, то все в калите, что пърт, то все на себе, удавися убожие, смотря на мене" (Паримейник, XVI в., № 61 (167, 1232) -Покровский, с. 273). Но подобно тому, как дьявол, по древнерусским представлениям, все время сохраняет свое родство с ангелами и изображается с крыльями, так и в этом антимире постоянно напоминается идеал. При этом антимир противопоставлен не просто обычному миру, а идеальному миру, как дьявол противостоит не человеку, а богу и ангелам.

Несмотря на сохраняющиеся связи с "настоящим миром", в этом изнаночном мире очень важна полнота вывертывания. Перевертывается не одна какая-либо вещь, а все человеческие отношения, все предметы реального мира. Поэтому, строя картину изнаночного, кромешного или опричного мира, авторы обычно заботятся о ее возможно большей цельности и обобщенности. Смысл "Азбуки о голом и небогатом человеке" в том и состоит, что все в мире плохо: от начала и до конца, от "аза" и до "ижицы". "Азбука о голом" - "энциклопедия" изнаночного мира.

В последовательности описания новых московских порядков как перевернутого наизнанку мира - смысл и известной ярославской летописной шутки о "ярославских чудотворцах": "В лето 971 (1463). Во граде Ярославли, при князи Александре Феодоровиче Ярославском, у святаго Спаса в монастыри во общине авися чю-дотворець, князь Феодор Ростиславичь Смоленский, и з детми, со князем Константином и з Давидом, и почало от их гроба прощати множество людей безчислено: сии бо чюдотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики против их отчины подавал им волости и села; а из старины печаловался о них князю великому старому Алекси Полуектовичь, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ним была. А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворець, Иоанн Огофоновичь Сущей, созиратаи Ярославьскои земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю, а кто сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал; а иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще цьяшос".(11)

Изнаночный мир всегда плох. Это мир зла. Исходя из этого, мы можем понять и слова Святослава Киевского в "Слове о полку Игореве", которые до сих пор не были достаточно хорошо осмыслены в контексте: "Нъ се зло - княже ми непособие: наниче ся годины обратиша". Словарь-справочник "Слова о полку Игореве" достаточно отчетливо документирует значение слова "наниче" - "наизнанку". Это слово совершенно ясно в своем значении, но недостаточно ясно было значение всего контекста "Слова" с этим "наниче". Поэтому составитель Словаря-справочника В. Л. Виноградова поставила это слово под рубрику "переносно". Между тем "наниче ся годины обратиша" можно перевести совершенно точно: "плохие времена наступили", ибо "наничный" мир, "наничные" годины всегда плохи. И в "Слове" "наничный" мир противостоит некоему идеальному, о нем вспоминается непосредственно перед тем: воины Ярослава побеждают с засапожниками одним своим кликом, одною своею славою, старый молодеет, сокол не дает своего гнезда в обиду. И вот весь этот мир "наниче" обратился. Весьма возможно, что загадочное "инишное царство" в былине "Вавило и скоморохи" - это тоже вывернутый наизнанку, перевернутый мир - мир зла и нереальностей. Намеки на это есть в том, что во главе "инишного царства" стоит царь Собака, его сын Перегуд, его зять Пересвет, его дочь Перекраса. "Инищое царство" сгорает от игры скоморохов "с краю и до краю".(12)

Мир зла, как мы уже сказали, - это идеальный мир, но вывернутый наизнанку, и прежде всего вывернутое благочестие, все церковные добродетели.

Вывернутая наизнанку церковь - это кабак, своеобразный "антирай", где "все наоборот", где целовальники соответствуют ангелам, где райское житье - без одежд, без забот, и где всех чинов люди делают все шиворот-навыворот, где "мудрые философы мудрость свою на глупость пременяют", служилые люди "хребтом своим на печи служат", где люди "говорят быстро, плюют далече" и т. д. (Очерки, с. 90).

"Служба кабаку" изображает кабак как церковь, в то время как "Калязинская челобитная" изображает церковь как кабак. Оба эти произведения отнюдь не антицерковны, в них нет издевательства над церковью как таковой. Во всяком случае его ничуть не больше, чем в Киево-Печерском патерике, где бесы могут появляться то в виде ангела, (13) а то в виде самого Христа (Абрамович, с. 185-186). С точки зрения этого "изнаночного мира", нет богохульства и в пародировании "Отче наш": это не пародия, а антимолитва. Слово "пародия" в данном случае не подходит.

Отсюда понятно, почему такие богохульные с нашей, современной точки зрения произведения, как "Служба кабаку" или "Калязинская челобитная", могли в XVII в. рекомендоваться благочестивому читателю и считались "полезными". Однако автор предисловия к "Службе кабаку" в списке XVIII в. писал, что "Служба кабаку" полезна только тем, кто не видит в ней кощунства. Если же кто относится к этому произведению как к кощунству, то читать ему его не следует: "Увеселительное аще и возмнит кто применити кощунству, и от сего совесть его, немощна сущи, смущается, таковый да не понуждается к читанию, но да оставит могущему и читати и ползоватися" (Русская сатира, с. 205). Предисловие XVIII в. ясно отмечает различие, появившееся в отношении к "смеховым произведениям" в XVIII в.

Для древнерусского юмора очень характерно балагурство, служащее тому же обнажению, но "обнажению" слова, по преимуществу его обессмысливающему.

Балагурство - одна из национальных русских форм смеха, в которой значительная доля принадлежит "лингвистической" его стороне. Балагурство разрушает значение слов и коверкает их внешнюю форму. Балагур вскрывает нелепость в строении слов, дает неверную этимологию или неуместно подчеркивает этимологическое значение слова, связывает слова, внешне похожие по звучанию, и т. д.

В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, "оглупляет" и "обнажает" слово. Рифма (особенно в раешном или "сказовом" стихе) создает комический эффект. Рифма "рубит" рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого. Это все равно, как если бы человек ходил, постоянно пританцовывая. Даже в самых серьезных ситуациях его походка вызывала бы смех. "Сказовые" (раешные) (14) стихи именно к этому комическому эффекту сводят свои повествования. Рифма объединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, делает схожим несхожее, лишает явления индивидуальности, снимает серьезность рассказываемого, делает смешным даже голод, наготу, босоту. Рифма подчеркивает, что перед нами небылица, шутка. Монахи в "Калязинской челобитной" жалуются, что у них "репа да хрен, да черной чашник Ефрем" (Очерки, с. 121). Ефрем - явно небылица, пустословие. Рифма подтверждает шутовской, несерьезный разговор произведения; "Калязинская челобитная" заканчивается: "А подлинную челобитную писали и складывали Лука Мозгов да Антон Дроздов, Кирилл Мельник, да Роман Бердник, да Фома Веретенник" (там же, с. 115). Фамилии эти выдуманы для рифмы, и рифма подчеркивает их явно выдуманный характер.

Пословицы и поговорки также часто представляют собой юмор, глум: "Аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду его мимо"; (15) "Аркан не таракан: хош зубов нет, а шею ест" (Старинные сборники, с. 75); "Алчен в кухарне, жажден в пивоварне, а наг, бос в мылне" (там же, с. 76); "Обыскал Влас по нраву квас" (там же, с. 131); "Плачот Ероха, не хлебав гороха" (там же, с. 133); "Тула зипуны здула, а Кошира в рагожи обшила" (там же, с. 141); "У Фили пили, да Филю же били" (там же, с. 145); "Федос любит принос" (там же, с. 148).

Функция синтаксического и смыслового параллелизма фраз в балагурстве "Повести о Фоме и Ереме" или балаганных дедов служит той же цели разрушения реальности. Я имею в виду построения типа следующих: "Ерему в шею, а Фому в толчки" (Русская сатира, с. 44); "У Еремы клеть, у Фомы изба", "Ерема в лаптях, а Фома в поршнях" (там же, с. 43). По существу, повесть подчеркивает только ничтожность, бедность, бессмысленность и глупость существования Фомы и Еремы, да и героев этих нет: их "парность", их братство, их сходство обезличивают и оглупляют того и другого. Мир, в котором живут Фома и Ерема, - мир разрушенный, "отсутствующий", и сами эти герои ненастоящие, это куклы, бессмысленно и механически вторящие друг другу.(16)

Прием этот - не редкость и для других юмористических произведений. Ср. в "Росписи о приданом": "жена не ела, а муж не обедал" (Очерки, с. 125).

В древнерусском юморе один из излюбленных комических приемов - оксюморон и оксюморонные сочетания фраз.(17) На роль оксюморона в искусстве балаганных дедов, в "Повести о Фоме и Ереме" и в "Росписи о приданом", обратил внимание П. Г. Богатырев. Но вот что особенно важно для нашей темы: берутся по преимуществу те сочетания противоположных значений, где друг другу противостоят богатство и бедность, одетость и нагота, сытость и голод, красота и уродство, счастье и несчастье, целое и разбитое и т. д., и т. п. Ср. в "Росписи о приданом": "...хоромное строение, два столба в землю вбиты, а третьим покрыты" (Очерки, с. 126); "Кобыла не имеет ни одного копыта, да и та вся разбита" (там же, с. 130).

Нереальность изнаночного мира подчеркивается метатезой.(18) Метатеза постоянна в "Лечебнике на иноземцев" и в "Росписи о приданом": "Мышь бегуча да лягушка летуча", "Пара галанских кур с рогами да четыре пары гусей с руками" (Русская сатира, с. 130); "Холстинной гудок да для танцов две пары мозжевеловых порток" (там же, с. 131).

Как глубоко в прошлое уходят характерные черты древнерусского смеха? Точно это установить нельзя, и не потому только, что образование средневековых национальных особенностей смеха связано с традициями, уходящими далеко в глубь доклассового общества, но и потому, что консолидация всяких особенностей в культуре - это процесс, совершающийся медленно. Однако мы все же имеем одно яркое свидетельство наличия всех основных особенностей древнерусского смеха уже в XII-XIII вв. - это "Моление" и "Слово" Даниила Заточника.

Произведения эти, которые могут рассматриваться как одно, построены на тех же принципах смешного, что и сатирическая литература XVII в. Они имеют те же - ставшие затем традиционными для древнерусского смеха - темы и мотивы. Заточник смешит собой, своим жалким положением. Его главный предмет самонасмешек - нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду, он "заточник" - иначе говоря, сосланный или закабаленный человек. Он в "перевернутом" положении: чего хочет, того нет, чего добивается - не получает, просит - не дают, стремится возбудить уважение к своему уму - тщетно. Его реальная нищета противостоит идеальному богатству князя; есть сердце, но оно - лицо без глаз; есть ум, но он как ночной ворон на развалинах, нагота покрывает его, как Красное море фараона.

Мир князя и его двора - это настоящий мир. Мир Заточника во всем ему противоположен: "Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевными аки стрелами пронзающе" (Изборник, с. 228).

Друзья так же неверны ему, как и в сатирических произведениях XVII в.: "Друзи же мои и ближний мои и тии отвръгошася мене, зане не поставих пред ними трапезы многоразличных брашен" (там же, с. 220).

Так же точно житейские разочарования приводят Даниила к "веселому пессимизму": "Тем же не ими другу веры, ни надейся на брата" (там же, с. 226).

Приемы комического те же - балагурство с его "разоблачающими" рифмами, метатезами и оксюморонами: "Зане, господине, кому Боголюбове, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горкии; и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали, зане не проценте часть моя" (там же). И это не простые каламбуры, а построение "антимира", в котором нет именно того, что есть в действительности.

Смеша собой, Даниил делает различные нелепые предположения о том, как мог бы он выйти из своего бедственного состояния. Среди этих шутовских предположений больше всего останавливается он на таком: жениться на злообразной жене. Смеяться над своей некрасивой женой - один из наиболее "верных" приемов средневекового шутовства.

"Дивней дива, иже кто жену поимаеть злобразну прибытка деля". "Или ми речеши: женися у богата тьстя чти великия ради; ту пий и яжь". В ответ на эти предположения Даниил описывает безобразную жену, приникшую к зеркалу, румянящуюся перед ним и злящуюся на свое безобразие. Он описывает ее нрав и свою семейную жизнь: "Ту лепше ми вол бур вести в дом свои, неже зла жена поняти: вол бы ни молвить, ни зла мыслить; а зла жена бьема бесится, а кротима высится (укрощаемая заносится - Д. Л.), в богатстве гордость приемлеть, а в убожестве иных осужаеть" (там же, с. 228).

Смех над своей женой - только предполагаемой или действительно существующей - был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси "валяния дурака", шутовства.

Смех над женой пережил и самую Древнюю Русь, став одним из любимых приемов шутовства у балаганных дедов XVIII и XIX вв. Балаганные деды описывали и свою свадьбу, и свою семейную жизнь, и нравы своей жены, и ее наружность, создавая комический персонаж, который, впрочем, не выводили напоказ публике, а только рисовали ее воображению.

Злая и злообразная жена - это свой мелкий и подручный домашний антимир, многим знакомый, а потому и очень действенный.

-----------------

1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 15 (далее ссылки - в тексте: Бахтин).

2 Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.-Л., 1937, с. 80 (далее ссылки - в тексте: Очерки).

3 Никита Гладкий был приговорен вместе с Сильвестром Медведевым к смертной казни за хулы на патриарха. Так, он, идя мимо палат патриарха, грозил: "Как де я к патриарху войду в палату и закричю, - он де у меня от страху и места не найдет". В другом случае Гладкий бахвалился, что "доберется" "до пестрой ризы". Впоследствии Гладкий был помилован. Текст письма см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Т. I. СПб., 1884, стлб. 553-554.

4 О шутовских молитвах в XVIII и XIX вв. см.: А дрианова-П еретц В. П. Образцы общественно-политической пародии XVIII-нач. XIX в. - ТОДРЛ, 1936, т. III.

5 См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971, .". 203-209.

6 См.: Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970 (см. особенно статью "Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI-XIX веков").-Отмечу, что древнерусская противопоставленность мира антимиру, "инишнему царству" - не только результат научного исследования, но и непосредственная данность, живо ощущаемая в Древней Руси и в известной мере осознаваемая.

7 Русская демократическая сатира XVII века. Подготовка текстов, статья и коммент. В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1954, с. 124 (далее ссылки - в тексте: Русская сатира).

8 Я. С. Лурье пишет по этому поводу: "Была ли эта церемония заимствована Геннадием от его западных учителей или она явилась плодом его ообстствен-ной мстительной изобретательности, во всяком случае новгородский инквизитор сделал все от него зависящее, чтобы не уступить „шпанскому королю" (Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV-начала XVI века. М.-Л., 1955, с. 130). Я думаю, что в "церемонии" казни еретиков не было ни заимствования, ни личной изобретательности, а была в значительной мере традиция древнерусского изнаночного мира (ср. вполне русские, а не испанские "материалы" одежд: овчина, мочала, береста).

9 "Изборник". (Сборник произведений литературы Древней Руси) М., 1969, с. 591 (далее ссылки - в тексте: Изборник).

10 Покровский А. А. Древнее Псковско-Новгородское письменное наследие. Обозрение пергаменных рукописей Типографской и Патриаршей библиотек в связи с вопросом о времени образования этих книгохранилищ. -В кн.: Труды пятнадцатого археологического съезда в Новгороде 1911 года. Т. И. М., 1916, с. 215-494 (далее ссылки-в тексте: Покровский).

11 Полное собрание русских летописей. Т. XXIII. Ермолинская летопись. СПб., 1910, с. 157-158. - "Цьяшос" - написанное "перевертышным" письмом - дьявол.

12 См. в "Толковом словаре" В. Даля: инший - иной, в значении другой, не этот. Ср. и другое толкование: "„Инишое царство" обычно понимается исследователями как иноземное, чужое; или „инищое" толкуется как „нищее" (Былины. Подгот. текста, вступительная статья и коммент. В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова. Т. 2. М., 1958, с. 471).

13 Абрамович Д. Киево-Печерський патерик (вступ., текст, примiтки). У Киэв, 1931, с. 163 (далее ссылки-в тексте: Абрамович).

14 "Сказовый стих" -термин, предложенный П. Г. Богатыревым. См.: Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971, с. 486.

15 Симони Павел. Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и пр. XVII-XIX столетий. СПб., 1899, с. 75 (далее ссылки - в тексте: Старинные сборники).

16 См. подробнее о балагурстве: Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства, с. 450-496 (статья "Художественные средства в юмористическом ярмарочном фольклоре").

17 П. Г. Богатырев так определяет то и другое: "Оксюморон - стилистический прием, состоящий в соединении противоположных по значению слов в некое словосочетание... Оксюморонным сочетанием фраз мы называем соединение двух или нескольких предложений с противоположным значением" (там же, с. 453- 454).

18 По определению П. Г. Богатырева, метатеза - "стилистическая фигура, где перемещаются части близлежащих слов, например суффиксы, или целые слова в одной фразе или в рядом стоящих фразах" (там же, с. 460).

Из кн. "Историческая поэтика русской литературы", Санкт-Петербург, 1999

Глава 8. ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

6. Демократическая сатира и смеховая литература

В XVII в. появился целый слой независимых от официальной письменности произведений, за которыми в литературоведении закреплен термин «демократическая сатира» («Повесть о Ерше Ершовиче», «Сказание о попе Саве», «Калязинская челобитная», «Азбука о голом и небогатом человеке», «Повесть о Фоме и Ереме», «Служба кабаку», «Сказание о куре и лисице», «Сказание о роскошном житии и веселии» и др.) . Эти произведения написаны и прозой, часто ритмизованной, и раёшным стихом. Они тесно связаны с фольклором и по своей художественной специфике, и по способу бытования. Памятники, относимые к демократической сатире, в основном анонимны. Их тексты подвижны, вариативны, т. е. имеют много вариантов. Их сюжеты известны большей частью как в письменности, так и в устной традиции. «Повесть о Ерше Ершовиче» . Демократическая сатира исполнена духа социального протеста. Многие из произведений этого круга прямо обличают феодальные порядки и церковь. «Повесть о Ерше Ершовиче», возникшая в первые десятилетия XVII в. (в первой редакции повести действие отнесено к 1596 г.), рассказывает о тяжбе Ерша с Лещом и Головлем. Лещ и Головль, «Ростовского озера жильцы», жалуются в суд на «Ерша на Ершова сына, на щетинника, на ябедника, на вора на разбойника, на ябедника на обманщика... на худово недоброво человека». Ерш попросился у них «на малое время пожить и покормитися» в Ростовском озере. Простодушные Лещ и Головль поверили Ершу, пустили его в озеро, а он там расплодился и «озером завладел насильством». Дальше в форме пародии на «судное дело» повествуется о проделках и непотребствах Ерша, «векового обманщика» и «ведомого воришки». В конце концов судьи признают, что правы Лещ «с товарищи» и выдают им Ерша головою. Но и тут Ерш сумел избежать наказания: «повернулса к Лещу хвостом, а сам почал говорить: «Коли вам меня выдали.головою, и ты меня, Лещь с товарищем, проглоти с хвоста». И Лещь, видя Ершево лукавство, подумал Ерша з головы проглотить, ино костоват добре, а с хвоста уставил щетины, что лютые рогатины или стрелы, нельзе никак проглотить. И оне Ерша отпустили на волю». Лещ и Головль называют себя «крестьянишками», а Ерш, как выясняется на суде, из «детишек боярских, мелких бояр по прозванию Вандышевы» (вандыши - собирательное название мелкой рыбешки). Со второй половины XVI в., т. е. в период становления поместной системы, насилия землевладельцев над крестьянами стали нормой. Именно такая ситуация, когда «сын боярский» обманом и насилием отнимает у крестьян землю, отражена в «Повести о Ерше Ершовиче». Отражена здесь и безнаказанность насильников, которым не страшен даже обвинительный приговор. «Сказание о попе Саве» . Церковная жизнь 1640-1650-х гг. изображена в «Сказании о попе Саве», в котором использован раёшный стих. В это время на Руси еще не было особых школ для будущих священников. Крестьяне и посадские люди выбирали для «ставления» на церковные должности кандидатов из своей среды, «ставленников». Для обучения и посвящения в духовный сан их посылали в города, бывшие епархиальными центрами, и «прикрепляли» к местным священникам. Те, само собой разумеется, помыкали «ставленниками», вымогали у них деньги и иные посулы, часто давали «ставленую грамоту» не уча, за взятку. В середине XVII в. патриарх Иосиф приказал «ставиться» только в Москве. Таким образом, московские попы получили дополнительные возможности обогащения. Заглавный герой «Сказания о попе Саве» - приходской священник церкви Козьмы и Дамиана в замоскворецкой Кадашевской слободе. «Он... по площеди рыщет, Ставленников ищет И много с ними говорит, За реку к себе манит». Вряд ли реальный прототип этого персонажа действительно носил имя Савва. Это имя своего рода сатирический, смеховой псевдоним, потому что в древнерусском балагурстве, в пословицах и поговорках за многими именами была закреплена постоянная рифма, создававшая комический эффект. Савве сопутствовала «худая слава», «у Фили пили, да Филю же били», с именем Спиря было созвучно слово «стырил», Федос «любил принос» (подарки). Печальная жизнь «ставленников», бесправных и забитых, изображена в «Сказании» самыми черными красками: «По тех мест он ставленников держит, Как они денги все издержут, А иных домой отпускает И рукописание на них взимает, Чтоб им опять к Москве приполсти, А попу Саве винца привести. А хотя ему хто и меду привезет, То с радостию возмет, И испить любит, а как все выпьет, А сам на них рыкнет: Даром-де у меня не гуляйте, Подите капусту поливайте... Ставленников посылает обедни служить, А сам на постели лежит». Один из таких «ставленников», доведенный до крайности, и взялся за перо, чтобы отомстить ненавистному попу. В этом произведении очень силен сатирический элемент: смех направлен прежде всего на заглавного героя. Однако для текстов, составляющих слой демократической сатиры, характерен смех и другого типа, смех, направленный «на себя». В соответствии со спецификой средневекового смеха осмеивается не только объект, но и субъект повествования, ирония превращается в автоиронию, она распространяется и на читателей, и на самого автора, смех направлен и на самих смеющихся. Создается своеобразный эстетический противовес официальной культуре с ее благочестивой, нарочито серьезной «душеполезностью», создается литературный «мир навыворот», смеховой «антимир». «Калязинская челобитная» . Персонажи, населяющие смеховой антимир, живут по особым законам. Если это монахи, то они «выворачивают наизнанку» строгий монастырский устав, предписывавший неуклонное соблюдение постов и посещение церковных служб, труды и бдения. Такова «Калязинская челобитная», представляющая собой смеховую жалобу иноков Троицкого Калязина монастыря (на левом берегу Волги, против города Калязина), адресованную архиепископу Тверскому и Кашинскому Симеону (1676-1681). Они сетуют на своего архимандрита Гавриила (1681 г.), который им «досаждает». Архимандрит, жалуются они, «приказал... нашу братью будить, велит часто к церкви ходить. А мы, богомольцы твои, в то время круг ведра с пивом без порток в кельях сидим». Дальше рисуется фольклорная картина «беспечального монастыря», в котором чернецы бражничают и обжираются, вместо того чтобы строго исполнять свои иноческие обязанности. Здесь осмеиваются и жалобщики-пьяницы, и ханжеский быт русских монастырей. «Сказание о роскошном житии и веселии» . Утопический идеал «мира навыворот» не имеет ничего общего с царством Христовым на земле или на небесах. Это - мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и все каждому доступно. Такой сказочный рай обжор и пьяниц описан в «Сказании о роскошном житии и веселии» (оно сохранилось в единственном, притом довольно позднем списке): «Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, - испивай, не бойся, хотя вдруг по две чашки. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом (глубокое деревянное блюдо), припадкою или горьстью, бог в помощь, напивайся. Да близко ж того целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит». В европейской перспективе этот слой памятников представляет собой русский вариант смеховой культуры средневековья, Ренессанса и барокко, к которой принадлежат «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского и «Симплициссимус» Гриммельсгаузена. Именно «Сказание о роскошном житии и веселии» доказывает, что между европейской и русской традициями существовали соединительные звенья. «А прямая дорога до тово веселья, - говорится в «Сказании», - от Кракова до Аршавы и на Мозовшу, а оттуда на Ригу и Ливлянд, оттуда на Киев и на Подолеск, оттуда на Стеколню (Стокгольм) и на Корелу, оттуда на Юрьев и ко Брести, оттуда к Быхову и в Чернигов, в Переяславль и в Черкаской, в Чигирин и в Кафимской». Как видим, путь-небылица петляет по Малой и Великой Польше, по Швеции и Лифляндии, по многим украинским городам и т. д., но не заходит в Россию. Начинается этот путь в Кракове, а Краков и Малая Польша вообще в XVII в. были средоточием польской смеховой литературы: там она создавалась, там она и печаталась. Среди польских и украинских произведений этой эпохи мы находим множество подобных «Сказанию о роскошном житии и веселии» сатирических «антиутопий», изображающих страну «жареных голубей», вожделенное царство обжор и пьяниц. Персонажи русской смеховой литературы XVII в. сродни немецкому Эйленшпигелю, польскому Совизджалу, чешскому Франте, но в то же время сильно от них отличаются. В европейской традиции действует правило: «смешно - значит не страшно». В русской культуре смех неразрывно связан со слезами, «смешно- значит страшно» . Это горький смех. Русские персонажи - это пессимисты, которые потеряли всякую надежду на счастье. Таков собирательный герой, безымянный молодец, точнее и полнее всего высказавший свое отношение к миру в «Азбуке о голом и небогатом человеке». «Азбука о голом и небогатом человеке». Это произведение, возникшее не позднее середины XVII в., дошло до нас в нескольких сильно отличающихся друг от друга редакциях, но все они построены по одной схеме: в алфавитном порядке, от «аза» до «ижицы», помещены реплики безымянного героя, которые в совокупности образуют некое подобие монолога. Такая форма избрана не случайно. Алфавит с античных времен считался моделью мира: отдельные буквы отражали отдельные элементы мироздания, а совокупность букв - весь мир в целом. «Азбука о голом и небогатом человеке» также предлагала читателю краткую, но всеобъемлющую картину мира, но картину «изнаночную», карикатурную, одновременно смешную и горькую. Взгляд героя «Азбуки» - это взгляд изгоя, обиженного жизнью. Ему нет места в древнерусском обществе с его сословной упорядоченностью и замкнутостью. «Аз есмь голоден и холоден, и наг и бос... Зевается у меня ротом, весь день не етчи, и губы у меня помертвели... Люди, вижу, что богато живут, а нам, голым, ничево не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут». Герой, произносящий этот «алфавитный монолог», иззержен из мира сытых и не надеется туда проникнуть: «Нагота да босота - то моя красота». «Повесть о Фоме и Ереме» . Безнадежностью пронизана смеховая «Повесть о Фоме и Ереме», небылица о двух братьях-неудачниках . Здесь пародийно использован самый распространенный в средневековом искусстве прием - контраст. Когда, например, подвижник противопоставлялся грешнику, они изображались лишь двумя красками, черной и белой, без переходов и полутонов. Фома и Ерема также противопоставлены один другому, но это - мнимое противопоставление, псевдоконтраст, карикатура на контраст. Автор пользуется противительным союзом «а», но связывает им не антонимы, а синонимы. Вот он дает портреты двух братьев: «Ерема был крив, а Фома с бельмом, Ерема был плешив, а Фома шелудив». Вот они идут к обедне: «Ерема запел, а Фома завопил». Вот пономарь гонит их из церкви: «Ерема ушел, а Фома убежал». Лихо братьям жить на белом свете, ни в чем им нет удачи. Прогнали их из церкви, гонят и с пира: «Ерема кричит, а Фома верещит». Нелепо они жили, нелепо и умерли: «Ерема упал в воду, Фома на дно». Один из списков повести заканчивается притворно-обличительным возгласом: «Обоим дуракам упрямым смех и позор!» Эту сентенцию, это обвинение в «дурости» ни в коем случае нельзя принимать за чистую монету. Нужно помнить, что древнерусский смех универсален, что в смеховой культуре граница между автором и героем, между рассказчиком и персонажами, между насмешником и осмеиваемым зыбка и условна. Поэтому признание Фомы и Еремы «дураками упрямыми» есть и признание всеобщей, в том числе и собственной, «дурости». Таких признаний в смеховых текстах XVII в. более чем достаточно. «Бьет челом сын твой, богом даной, а дурак давной», - рекомендуется автор одного раёшного послания . Это притворное саморазоблачение и самоуничижение, «маска дурости», шутовская гримаса, потому что «голый и небогатый» изгой смеховой литературы избирает роль шута. Свою социальную «наготу» он превращает в наготу шутовскую, а рубище бедняка - в маскарадный, шутовской костюм. В «Азбуке о голом и небогатом человеке» читаем: «Феризы (или ферязи, старинная одежда без воротника, с длинными рукавами) были у меня хорошия рагоженные, а завязки были долгий мачалныя, и те лихия люди за долг стащили, а меня совсем обнажили». Мочала и рогожа - извечные приметы шутовского платья. Следовательно, герой здесь становится в позу шута. И не случайно эта реплика помещена под буквой «ферт»: «ферт» считался своего рода пиктограммой, изображающей позера, франта, кичливого, вздорного человека, стоящего избочась, как бы красуясь. В языке XVII в. слово дурак , в частности, означало шута. В дворцовом штате царя Алексея Михайловича были дураки-шуты, а у царицы Марии Ильиничны Милославской - дурки-шутихи, карлы и карлицы, которые забавляли царское семейство . Основной парадокс шутовской философии гласит, что мир сплошь населен дураками, и среди них самый большой дурак тот, кто не догадывается, что он дурак. Отсюда вытекает, что в мире дураков единственный неподдельный мудрец - это шут, который валяет дурака, притворяется дураком. Поэтому осмеяние мира - это своеобразное мировоззрение (а не только художественный прием), выросшее из противопоставления собственного горького опыта «душеполезной» официальной культуре. Власть предержащие настойчиво повторяют, что в мире господствует порядок. Однако всякому непредубежденному наблюдателю очевидно, что между государственными законами, между христианскими заповедями и житейской практикой существует непреодолимый, вечный разлад, что в мире царствует не порядок, а абсурд. Признав реальную действительность абсурдной, смеховая литература соответственно строит действительность художественную по законам абсурда. Это наглядно проявляется в стиле смеховой литературы. Ее излюбленный стилистический прием - оксюморон и оксюморонное сочетание фраз (соединение либо противоположных по значению слов, либо предложений с противоположным значением) . Так, в смеховых текстах глухим предлагается «потешно слушать», безруким - «взыграть в гусли», безногим - «возскочить». «Лечебник на иноземцев» . Совмещение несовместимого доводится до нарочитой нелепицы, до «ахинейских статей», как выразился автор шутовского «Лечебника на иноземцев». Лечебниками назывались рукописные книги медицинского содержания (сохранились с XVI в.). «Лечебник на иноземцев» пародирует эти книги. В заглавии этого произведения сказано, что оно «выдано от русских людей, как лечить иноземцев». Это - смеховой абсурд: «Егда у кого будет понос, взять девичья молока 3 капли, густово медвежья рыку 16 золотников, толстого орловаго летанья 4 аршина, крупнаго кошечья ворчанья 6 золотников, курочья высокаго гласу полфунта, водяной струи... ухватить без воды и разделить... длинником на пол десятины». Смеховая литература не изобретает новых жанров - она пародирует готовые композиции, апробированные в фольклоре и письменности, выворачивая их наизнанку. Чтобы воспринять пародию, чтобы оценить ее по достоинству, читателю и слушателю нужно хорошо знать пародируемый образец. Поэтому в качестве образца берутся самые обиходные жанры, с которыми древнерусский человек сталкивался изо дня в день - судное дело («Повесть о Ерше Ершовиче»), челобитная («Калязинская челобитная»), лечебник, послание, церковная служба. «Служба кабаку» . Схема церковной службы использована в «Службе кабаку», старейший список которой датирован 1666 г. Здесь речь идет о пропойцах, завсегдатаях «кружала». У них свое богослужение, которое отправляется не в храме, а в кабаке, стихиры и каноны они слагают не святым, а самим себе, звонят не в колокола, а в «малые чарки» и в «полведришки пивишка». Здесь даются «дурацкие», шутовские вариации молитвословий из богослужебных книг. Одна из самых распространенных молитв «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас» заменена таким возглашением кабацких ярыжек: «Свяже хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских». В этой вариации замечательно тонко имитируется ритмика и звукопись оригинала. Молитва «Отче наш» приобрела в «Службе кабаку» такой вид: «Отче наш, иже еси седиш ныне дома, да славитца имя твое нами, да прииди и ты к нам, да будет воля твоя яко на дому, тако и на кабаке, на пече хлеб наш будет. Дай же тебя, господи, и сего дни, и оставите, должники, долги наша, яко же и мы оставляем животы свои на кабаке, и не ведите наг на правёж (взыскание долга с телесным наказанием), нечего нам дати, но избавите нас от тюрмы». Не нужно думать, что «выворачивание» молитвенных текстов - это кощунство, осмеяние веры. На это прямо указал неизвестный автор предисловия к одному из списков «Службы кабаку»: «Увеселителное аще и возмнит кто применити кощунству, и от сего совесть его, немощна сущи, смущается, таковый да не понуждается к читанию, но да оставит могущему читати и ползоватися». Средневековая Европа знала бесчисленное множество аналогичных пародий («parodia sacra») как на латыни, так и на народных языках. Вплоть до XVI в. пародии на псалмы, на евангельские чтения, на церковные гимны входили в сценарий шутовских фестивалей, «праздников дураков», которые разыгрывались при храмах, и католическая церковь это допускала. Дело в том, что средневековая пародия, в том числе и древнерусская, - это пародия особого типа, которая вовсе не ставила перед собой цель осмеять пародируемый текст. «Смех в данном случае направлен не на другое произведение, как в пародиях нового времени, а на то самое, которое читает или слушает воспринимающий его. Это типичный для средневековья «смех над самим собой», в том числе и над произведением, которое в данный момент читается. Смех имманентен самому произведению. Читатель смеется не над каким-то другим автором, не над другим произведением, а над тем, что читает... Поэтому-то «пустотная кафизма» не есть издевательство над какой-то другой кафизмой, а представляет собой антикафизму, замкнутую в себе, небылицу, чепуху» . Вера, как и церковь в целом, не подвергались дискредитации в смеховой литературе. Однако недостойные служители церкви осмеивались очень часто. Изображая, как пропойцы несут в корчму свои пожитки, автор «Службы кабаку» ставит бельцов и монахов во главу бражнических «чинов»: «Поп и дьякон - скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы - манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя; дьячки - книги, и переводы, и чернилы». Эти попы и дьяконы говорят: «Пропьем однорядку темнозеленую да повеселимся, не пощадим кафтана зеленаго, сорокоустными денгами окупимся. Сице попы помышляюще пьяные, коего бы мертвеца с зубов одрать». Эта циническая «философия легкого хлеба» знакома и европейской смеховой культуре: Ласарильо с Тормеса, заглавный герой знаменитого испанского плутовского романа (1554 г.), признается читателю, что молил бога, дабы каждый день умирал хотя бы один человек, - тогда можно будет угоститься на поминках. «Сказание о куре и лисице» . Антиклерикальная заостренность присуща «Сказанию о куре и лисице». Этот памятник, упомянутый в источниках еще в 1640 г., дошел до нас в прозаической и стихотворной редакциях, а также в смешанных и сказочных вариантах. Наиболее древняя - прозаическая редакция. Она пародирует сюжетную схему религиозной легенды. Основные сюжетные узлы религиозной легенды (прегрешение, затем покаяние грешника, потом спасение) здесь искажаются и становятся смеховыми. Петух оказывается мнимым грешником (он обвиняется в многоженстве), а «премудрая жена лисица» - мнимой праведницей. Вместо спасения кающегося ожидает гибель. Духовник в «Сказании» заменяется лукавым исповедником, который в буквальном смысле «алчет, кого бы пожрати». Пародийный сюжет подкреплен пародийным богословским диспутом: петух и лисица, поочередно цитируя Писание, состязаются в остроумии и богословской казуистике. Смеховая ситуация, создаваемая «Сказанием о куре и лисице», характерна не только для древнерусской, но и для европейской культуры. Раннее средневековье считало лиса олицетворением дьявола. Русские «Физиологи» и европейские «Бестиарии» так объясняли этот символ: голодный лис притворяется мертвым, но стоит курицам и петуху приблизиться к нему, как он разрывает их в клочья. Фома Аквинский, толкуя библейскую фразу «Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете» (Песнь Песней, II, 15), писал, что лисицы - это сатана, а виноградники - церковь Христова. С XII в., после появления французского «Романа Лиса», начинает преобладать другое толкование: лис считается живым воплощением хитрости, лицемерия и ханжества. В декоративном убранстве готических храмов появляются изображения лиса, проповедующего с кафедры курам или гусям. Иногда лис одет в монашеское платье, иногда - в епископское облачение. Эти сцены восходят к истории о сыне героя «Романа Лиса», Ренардине (Лисенке), который, убежав из монастыря, приманивал гусей чтением «душеполезных» проповедей. Когда доверчивые и любопытные слушатели подходили близко, Ренардин пожирал их. Русское «Сказание о куре и лисице» знает оба этих символических толкования. Первое из них (лис - дьявол) имеет, впрочем, второстепенное значение и прямо отразилось лишь в одной фразе: «Лисица же скрежеташе зубы и, гледя на него немилостивым оком, аки диавол немилостивы на христиан, поминает грехи куровы и яряся ему». Отзвук этого толкования можно видеть в том, что лисица названа «премудрой женой». Согласно средневековой христианской традиции, в облике «премудрой жены» или «премудрой девы» может скрываться дьявол. Второе толкование (лис - ханжа, лицемерный и порочный духовник, «лжепророк») стало сюжетообразующим моментом, послужило для создания смеховой ситуации. Кто писал произведения демократической сатиры? К какому слою принадлежали анонимные авторы этих произведений? Можно предполагать, что по крайней мере часть смеховых сочинений вышла из среды низового духовенства. В «Калязинской челобитной» говорится, что «образцом» для развеселой братии этого провинциального монастыря послужил московский поп: «На Москве... по всем монастырем и кружалом (кабакам) смотр учинили, и после смотру лучших бражников сыскали - старого подьячего Сулима да с Покровки без грамоты попа Колотилу, и в Колязин монастырь для образца их наскоро послали». Кто такой «поп без грамоты»? Известно, что в Москве у церкви Покрова богородицы в XVII в. находилась патриаршая «поповская изба». Здесь распределяли по приходам безместных попов, у которых не было грамоты о поставлении. Источники отмечают, что эти «попы без грамоты», собираясь у Спасского моста, затевали «бесчинства великие», распространяли «укоризны скаредные и смехотворные» . В этой беспокойной, полупьяной толпе рождались слухи и сплетни, здесь с рук, из-под полы торговали запрещенными рукописными книжками. На рубеже 70-80-х гг. у Спасского моста можно было без труда купить содержащие «великие на царский дом хулы» писания пустозерских узников - Аввакума и его сподвижников. Здесь продавались и «смехотворые укоризны». Русская смеховая культура родилась не в XVII в. Даниил Заточник, писатель домонгольской эпохи, также ее представитель. Однако в средние века смеховая культура все же редко проникала в письменность, оставаясь в пределах устной традиции, и только с начала XVII в. приобрела некоторые права гражданства в литературе. Затем количество смеховых текстов стремительно растет. В XVIII в. они помещаются на лубочных картинах и настенных листах. В чем причина этой поздней активности смеховой культуры? Смутное время было временем «сводобы слова». Оно создало условия для письменной фиксации смеховых и сатирических произведений. Польское влияние явно ускорило этот процесс, потому что на первую половину XVII в. приходится расцвет польской смеховой литературы. Но главной причиной этой поздней активности была сама действительность Московского государства. В XVII в. народные массы обнищали до такой степени, что смеховой антимир стал слишком походить на реальность и уже не мог восприниматься лишь эстетически, как художественный «мир навыворот». Власти буквально загоняли народ в кабаки, запретив крестьянам и посадским людям курить вино и варить пиво. «Питухов бы с кружечных дворов не отгонять... искать перед прежним (больше прежнего) прибыли», - наказывала царская грамота 1659 г. Традиционные смеховые ситуации слились с обыденной житейской практикой. Кабак для многих становился домом, шутовская нагота - наготой реальной, шутовские рогожи - и будничным, и праздничным платьем. «Хто пьян, тот сказывается богат велми», - писал автор «Службы кабаку». Действительно, только во хмелю бедняк мог вообразить себя богачом. «Безместно житие возлюбихом... - пели в «Службе кабаку» питухи. - Наг объявляшеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол. Когда сором, ты закройся перстом. Слава тебе, господи, было да сплыло, не о чем думати, лише спи, не стой, одно лише оборону от клопов держи, а то жити весело, а ести нечего». И эта смеховая ситуация в XVII в. также превратилась в реальность: «меж двор» по градам и весям Московской Руси скитались толпы гулящих людей, у которых не было ни дома, ни имущества, Смеховой, нелепый, изнаночный мир вторгся в жизнь, стал обыденным, трагическим миром. Отсюда - трезвое чувство безнадежности, которое прорывается сквозь пьяный смех, отсюда же - горькая насмешка над наивными утопиями. Вспомним «Сказание о роскошном житии и веселии». По жанру это антиутопия. Следовательно, здесь пародируется жанр утопии. В XVI-XVII вв. этот жанр культивировали такие европейские мыслители, как Кампанелла и Томас Мор (от книги Мора «Утопия» и пошло название жанра). Русская литература XVI-XVII вв. не создала и не усвоила развернутых «утопий». Вплоть до петровской поры читатель продолжал пользоваться сохранявшимися в книжном обороте средневековыми сказаниями о земном рае, о царстве пресвитера Иоанна, о рахманах-гимнософистах. Каков же в таком случае пародируемый объект «Сказания о роскошном житии и веселии» на русской почве? Ведь пародия сама по себе не имеет смысла, она всегда существует в паре с пародируемой конструкцией. Если русская литература XVII в. не знала жанра утопии, то его знала русская устная культура, и дело здесь не в сказочном царстве с молочными реками и кисельными берегами. В XVII в. на Руси ходило много слухов о далеких привольных странах - о Мангазее, о «золотых и серебряных островах», о Даурии, о богатом острове «на Восточном океане». Там «хлеб, и лошади, и скот, и свиньи, и куры есть, и вино курят, и ткут, и прядут со всего с обычая с русского», там много земли непаханой и никто не берет податей . Вера в эти легенды была столь сильна, что во второй половине XVII в. сотни и тысячи бедняков, целые села и остроги снимались с мест и бежали неведомо куда. Побеги приняли такие размеры, что правительство не на шутку встревожилось: за Уралом особые заставы перенимали беглецов, а сибирские воеводы заставляли поверстанных в казаки гулящих людей целовать крест на том, что им «в Даурскую землю не съезжать и без отпуску не сойти». На фоне этих легенд «Сказание о роскошном житии и веселии» выделяется особенно резко. Страна, в нем описанная, - это карикатура на вымыслы о привольной земле. Наивный и темный народ верит в такое царство, а автор «Сказания» разрушает эту веру. Автор - это голодный человек, изгой, неудачник, обиженный жизнью, извергнутый из мира сытых. Он и не пытается проникнуть в этот мир, зная, что это невозможно, но мстит ему смехом. Начав с нарочито серьезного описания баснословного изобилия, он доводит это описание до абсурда, а потом показывает, что все это - небылица: «А там берут пошлины неболшия, за мыты (пошлины за товар), за мосты и за перевоз - з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям». Это то самое призрачное богатство, которое чудилось во хмелю кабацким ярыжкам. В образе смехового богатства представлена реальная бедность, неизбывная «нагота да босота». Смеховая литература XVII в. противопоставляет себя не только официальной «неправде» о мире, но и фольклору с его утопическими мечтаниями. Она говорит «голую правду» - устами «голого и небогатого» человека.